Фарфоровая голубка,
охраняющая дубовый сундук,
черно-белый телевизор и помятую куклу,
поглядывает на меня с подоконника,
нахохлилась,
кажется, вот-вот взлетит.
Вечер.
Беседа катится, как широкая река –
с волнами воспоминаний,
неожиданностей и чудес.
Ежевика наша, слава Богу, величиной с орех –
а правда, что славяне произошли от смешения
амазонок и скифов?
В соседский крольчатник на той неделе залетела
шаровая молния – а какого цвета канделябры
в вашем кабинете?
В прошлом веке, известно, монахи прокопали
подземный ход под рекой – вот так и живем:
муж умер, зять сбежал, а сыновей нет.
Бабье лето в разгаре. Облако, обмакнувшись
в желтую краску, спускается к траве. Обагренный
листвою туман вздымается в небо.
Фарфоровый ангел подлетает к райцентру,
складывает крылья
и с самого-самого зенита
низвергается вниз, чтобы сесть рядом с нами и пить чай.
С его лучистого оперения падают капли росы,
веранда сияет.

– Я смеялся, когда читал
"Ромео и Джульетту", –
вот такая была любовь! –
его глаза бегают,
как если бы на землю просыпали
горсть горошин.
– И вот финал.
Знаешь, у этого человека нет представления
о порядочности в мелочах:
мало того, что спал с моей женой,
он и брился моей бритвой".
Боль ползет, как овраг,
разъедает память,
грабит счастье,
накопленное по крупицам за эти семь лет,
рвет узы.
Он ходит по кратеру Теофила,
пробует на язык свинцового цвета пыль,
топает ногой о густой прах,
и тот застилает Солнце.
– До этого к ней Валера подходил –
стал что-то заливать,
а я как сказану:
– А зачем? – хотя это был удар ниже пояса.
Все время суета отчаянья, –
что-то потерянное, что-то рядом,
что можно потрогать рукой,
уехать на Север?
сколько стоит этот костюм?
А лето в этому году такое душное,
покоя нет.
А что она?
Она конным спортом занимается,
ха-ха-ха.
Или съесть яблоко?
Постепенно тиканье, которое звучит изнутри его,
становится все громче,
прокалывает мозги,
постепенно
его нос сплющивается,
плоскость лица вытягивается,
на которой вдруг проявляются
тяжелые,
бьющие, словно палки о барабаны,
усыпанные открытыми механизмами, –
часы.

Оправдательную речь в свое одиночество
(как будто я прокурор ее сердца)
Софья начала с работы:
Кудрявцева как специалист никтошка –
Владимир Панкратьевич дал указание.
Тучева, она свое дело знает –
у Слабиной прическа, комбинезон.
Грозятся объединить с трестом –
по новой инструкции указание.

Я молчал.

Потом поставила на кон
кое-кого из знаменитостей:
Хелена Вахлачкова подготовила новую программу –
Тадеуш Вшивчик молчит.
Андрюха Твердохлебов выиграл приз Пяти Наций –
братья Суррогацкие пишут.

Я молчал.

Бросила в атаку болезни и увлечения:
еще побаливает левая почка –
ходили в поход на реку.
Вот купила две новые книги –
индийское лекарство.

Я молчал.

Пустила в ход почтальона
(приносит листья)
и бельевую веревку (бьет током),
телевизор (где поселился дятел)
и окна (покрываются илом),
а когда аргументы кончились,
просто выставила меня за дверь.

Я молчал.

Осада сжималась все больше и больше:
Неожидов ежедневно листал перед носом
Бякина с пометками Букина,
Щегольская требовала
покрыть карниз ее дачи лаком,
Кавычкин – автограф,
но псевдонима.

На самом деле он давно растворился
в своей оголтелой славе,
и имя его стало
заржавленным якорем
на чужом берегу,
в то время как парус
брел в море.

Однажды он взял и ушел.
Остался висеть его пиджак
на изогнутой спинке кресла,
стоять его телефон,
где одним отвечали гудки,
а другим металлический бас:
"Тринадцать часов восемнадцать минут...
Семнадцать часов сорок восемь минут...",
осталась античная маска
с отпечатком подковы
на огромных бесцветных губах.
Мир превратился
в собрание старых перчаток,
матриц,
слов, написанных сзаду вперед,
бликов
и палой листвы.
Ночью с пронзительно-бездыханным свистом
в него целились метеоры,
взрывались безмолвными салютами,
чтобы упасть возле ног
невесомыми ручными пушинками.

Он направлялся
к голодной и радостной юности,
ко времени, когда рифмовалось "дышу" и "пишу",
когда он смотрел на свою Алевтину,
словно пел соловьиную песнь...
Когда его четырехметровая роза
расцветала с такой яростью,
что вся улица натягивала противогазы.
Однажды он тихо ушел
и уже не вернулся.

Полная женщина в расцвете молодости
сидит передо мной.
Почему я не в своей тарелке?
Почему моя нервная система как испуганная пила?
Ведь рядом чисто-понимающий взгляд
и улыбка, похожая на ромашку?
Почему вздор сеет свои невинные злаки
помимо воли людей?
Почему задушевность как бы блаженна?
– У меня в детстве был сиамский кот, –
говорит она, –
он питался вареной рыбой
и больше ничем.
Я же вспоминаю,
как выгонял дымовушкой
сусликов из нор –
тогда мне было шесть лет.
Облако покоится в объятиях липы,
ветер пахнет свежими почками,
небо просторно, –
стало быть, весна.

Она: кстати, еще не выяснено, археоптерикс –
это птица или динозавр с крыльями.
Я: на Марсе под песком
лежит лед.

– Рад был с вами познакомиться.
– Взаимно.

В воздухе звенит и подрагивает
ее душа –
огромная, хрупкая, светлая
люстра.

Неужели человеческие отношения – это
запустить руку под юбку
и обнаружить там тикающий будильник?
Бросить морду в копну волос
и вытащить оттуда зубами – мяу-мяу –
тельце синички?
Отпилить четыре метра перил
в Юсуповском дворце
и продать через Нашу С Вами
Той Самой, Которая?..

– На Луне, вероятно, холодно.
– Жук по ночам не жужжит.

Кошки.
Кошки в прихожей, кошки на чердаке,
кошки под умывальником и кошки в саду,
грациозно-ленивые и надменные,
коллективные и самостоятельные –
кошки – вот что осталось у Таисии Михайловны
после того, как умер муж.
Дачу она мне, конечно же, не сдала.
– Вы всех моих кошек перетравите, – сказала она.
– Нет, наоборот, я буду их кормить, – сказал я.
– Нет, вы их отравите, – сказала она, –
вон, у Курдюмовых жилец отравил собаку,
и вы такой.
Крыть было нечем.
Стояла осень в начале,
пахло прелью и дымом, печалью и одиночеством.
Я подумал о неисповедимости судьбы человеческой,
съел крупную антоновку
и пошел назад.

Вспоминаю бабку Марию:
родом она была с Дона,
во время войны
взяла на воспитание
мальчишку-сироту (государство
ей выделило положенную сумму)
и изготовляла черепаховые пепельницы.

Для начала она опускала
черепаху в кипяток, ибо только так
мог отделиться
панцирь от тела,
и уже после этого
приступала к отделке.

Вот тогда-то я и услышал,
как кричит черепаха:
то ли захлебывающееся верещание,
то ли писк, то ли тусклый шепот,
но и он постепенно смешивается
с бурчанием кипятка.

Вспоминаю бабку Марию:
как она сидела в нашем дворе
и все жаловалась на годы:
спрятала в духовку четвертную бумажку,
да и забыла, старая,
затопила печь.

Тело ее -
гранитная глыба мяса -
было недвижно,
глаза закрыты,
и если бы не холодное шевеление губ,
исторгавшее свой смутный заговор,
то запросто можно было подумать,
что она, сидя на табуретке,
спит.

Совсем не великолепные буддийские храмы
и, конечно же, не крокодилы
поразили воображение Александра Македонского,
когда он ступил впервые
на загадочную землю Индии.
Более всего его озадачили местные философы,
которые расхаживали в чем мать родила,
питались чем Бог пошлет,
не подчинялись никаким законам
и предсказывали будущее.
Александр,
который относился с большим уважением
к логической философии своего учителя Аристотеля
и понимал мир как целое,
решил приблизить к себе
этих непонятных отшельников,
но –
как это ни удивительно –
наткнулся на полное равнодушие.
И только один из них –
его звали Калан –
пошел императору в услужение.
Буквально в первый же день
он получил три комплекта белья,
униформу цвета хаки
и великолепный парадный мундир,
уже через неделю въехал в новую дачу
за колючей проволокой
с тремя пальмами и бассейном во дворе,
а когда экспедиция подошла к концу,
ему предоставили бронированную каюту
с портативным баром, подводными иллюминаторами
и круглосуточной светомузыкой.
В дороге же Калан заболел
и изъявил желание покончить с собой.
Александр не стал перечить софисту –
более того,
он приказал соорудить для Калана
торжественный погребальный костер.
Относительно того, где произошло это событие,
в источниках царит полная неразбериха:
Страбон сообщает, что это было в Пассаргадах,
Элиан – неподалеку от Вавилона,
а Плутарх и Ариан вообще не указывают места
совершения ритуала.

Еще в пору учебы,
когда я не знал ответ на экзамене
и помощи было ждать неоткуда,
я начинал проводить (как отвлекающий маневр)
свободные параллели:
поэма "Лейли и Меджнун" написана
через год после "Слова о полку Игореве",
Хокусаю снились те же кошмары, что и Гойе,
Моисей – Агамемнон,
Юрий Гагарин – Енох,
шелковица – тутовник.
Вот и сейчас –
когда я оглушен эхом тайны,
когда счастливое беспокойство,
жгучее неведение, темное влечение
ощупывают вслепую
явь и память,
возможное и данное,
что-то свое и что-то чужое,
когда и воздух дышит вопросом,
а я должен дать ответ,
я просто-напросто говорю:
ровно год тому назад,
в мае тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года,
как раз после операции перитонита
я сидел в Чоботах под яблоней
и переводил персидских поэтов.
Старик-хозяин (я его видел в проеме окна)
читал от буквы до буквы
газету парализованной бабке
и пояснял смысл событий.
Вместе со стиркой ее постельного белья
это было его ежедневное занятие.
Вот, пожалуй, и всё.
Василь Стефаник – Ахмад Дониш.

Впервые я его увидел на целине.
Наутро его фуфайка примерзла к стенке вагона,
так что отдирать пришлось с мясом.
Однажды с помощью металлических кошек
он взобрался на телеграфный столб
и взлетел в космос.
Говорили (а кто?),
что совхозный чудак там и нашел свое место.
Особенно его невзлюбила наша рота.
Салага мочился, когда его повело от усталости в сторону,
но он-таки прислонился к елке
и справил нужду
до конца.
Под левым глазом у него красовался фук,
а над пилоткой горел все тот же неугасающий нимб.
Открытое партийное собрание конструкторского бюро
было прервано из-за того, что новый кандидат наук,
не обращая внимания на докладчика,
выводил взглядом на противоположной стене
неоновые цветы.
Но это не было засчитано за открытие.
Да, да, мы его видели – то шагающим в полночь по карнизу,
то запряженным в полдень в асфальтовый каток,
в толпе и на пустыре, зимой и летом,
под крышей и на улице,
но он все время грозно и неукоризненно,
властно и безвольно
молчал и молчал, молчал и молчал, –
пока мы на всю мощь включали фары в степи
и сбивали людей с огромными рогами на головах,
дарили третьей и четвертой жене по килограмму конфет
и оставляли одних на морозном полустанке,
надевали поверх брюк фиговый листок
и торговали среди площади порнухой –
да мало ли чего мы не делали...

Неужели жизнь – это
лишь пунктирная линия
от случая к случаю,
от факта к факту,
от события к событию, –
и между ними пустота?
Или, может быть,
паузы между нотами
и дороги между городами?
Вот он входит в комнату общежития
совершенно голый
с гримасой страдания на лице,
словно странный негатив актера,
который улыбается перед фотоаппаратом,
одетый в костюм-тройку,
при галстуке шик и блеск.
Вот он скорчился на антресолях полтора на метр
в три погибели
перед тем как рухнуть правым боком
на груду посуды,
как на букет ощерившихся штыков.
Вот он несет из подворотни мертвого ребенка, завернутого в платок,
как обвинение всему миру:
– Ты убил его!
– Ты убил его!
– Ты убил его!
Разве родники виноваты,
если реки играют пятнами нефти,
что в двух шагах от пляжа
лежат осколки?
Разве он глуп,
если чист?
Нет, он совсем не меняется
в промежутках между случаями,
о которых мы время от времени слышим, –
разве что седых волос стало больше,
удивленность – выше, –
печаль – глубже, –
его жизнь идет сплошной, сплошной линией –
он совсем не меняется:
он верен себе, как бомба,
которая летит вниз,
которая летит в нас.

С лицом, повернутым чуть налево,
открытым ртом
и вывернутым наружу
задним правым карманом.

Соленые песчинки плавают по извилинам моего мозга,
наполняются тяжелым паром суставы,
а на стенках желудка растет мох.
Каждую субботу я протираю шкаф и говорю:
– Если ты семьсот рублей получаешь, –
думаешь, всё?
А я, между прочим, женщина, – вспомни,
когда в последний раз ходили в театр?
Или переставляю чашки в серванте и пою:
– Не маленький, слава Богу! Пора и следить за собой!
Купила ботинки две недели назад –
как в огне сгорели!
Пусть он упадет у порога оборванный
и с водорослью на левой ноге,
пусть приземлится на парашюте
и вытащит из-за пазухи мертвого крысенка,
пусть объявится с медным кольцом в лохматых ноздрях –
у меня всегда накрыт стол.

Когда нет ничего – ничего превращается в ожидание,
и я по-прежнему высматриваю чьи-то отражения
в большом зеркале.
Пустота оформляется в образ, – образ во что-то ощутимое и близкое,
и вот уже марсианский люд, исполненный мордищ,
сплюснутых носов и кривых ног,
обступает мое ледовитое одиночество.
Но все-таки самое ужасное происходит весной:
на окно приклеивается агромадный зеленый лист наподобие сердца,
по небу то и дело пролетают сверхзвуковые ангелы,
которых догоняют их же покровительственные басы
и заискивающие хихиканья,
а посредине площади стоит командор, кашляет
и держит в руке фонарь, который светит невыносимым
то красным, то желтым, то зеленым светом.
Вот тогда-то я напиваюсь валерьянки,
на четвереньках ползу на чердак
и валяюсь, и валяюсь, и валяюсь там в пыльных опилках,
и мурлыкаю, и мяукаю, и что есть мочи визжу,
но все-таки добиваюсь если молочка, то неразбавленного водой,
если воробышка, то, разумеется, сельского, а не городского,
и если бант, то голубенький, а не коричневый.
Мяу! Мяу! Фыр! Фыр!

Всё это было, да:
какой-то овраг на окраине души –
расползался, обрастал сорняками, колючкой,
и приходилось высаживать деревья
у его рубежа:
заниматься заведомой перепиской с Ямусукро и Газиантепом,
коллекционировать макеты хрущоб,
расклеивать марки по стенам,
интересоваться, кто победил на прошлых тараканьих бегах –
Усы или Лапки, –
делать все, чтобы эта плешь не занимала всю голову.
Иногда он вдруг выключал свет,
выходя из шумной комнаты,
и в спину ему раздавался
торжественный выстрел шампанского,
восхищение, хрюканье, фырканье,
и он, сконфузившись, возвращался
с огромными веригами на руках и ногах
и покинуто улыбался.
Или эта его неухоженность!
Все эти вакуумные подушки на коленях,
все это дезертирство пуговиц,
холодность борщей,
вся эта партизанщина быта,
этот голодный дятел, стучащий в затылок,
этот орднунг на вольном поселении!
Тело? Его покорное и бедное тело?
Оно обитало само по себе.
Иногда оно было огромным аквариумом
и в нем плавали разноцветные рыбки, –
как благовоспитанные девушки,
нежно томились водоросли, –
по стеклу била лапа огромного кота,
и он просыпался в поту.
Иногда – небом, где кувыркались турманы,
высекали искры из воздуха археоптериксы,
неслись штопором в землю космические корабли.
Порой подземельем,
где серыми искрами сновали насекомые,
тихо ворочались дождевые черви,
делали карьеры кроты.
Да, еще зеркало.
Оно узурпировало его отражение,
оставило за своей полированной рамой,
установило в холодном, отрешенном
и пристальном взгляде,
чтобы то, встречаясь с хозяином каждое утро,
улыбалось гордой и суровой улыбкой,
отправляло на службу и гасло –
после того, как он вынимал из розетки вилку.
Все это было, да, –
и только сегодня, сегодня,
когда ему дали подержать пять минут
болонку в изящном чепчике,
а он до самого вечера продолжал
разговаривать, спорить, удивляться, имитировать гавканье,
словом, продолжал как бы общаться с ней, –
только сегодня
он окончательно и изобличил себя
в том,
что он действительно
одинок.

Покупать или не покупать эти медальоны
с изображением знаков Зодиака?
Куплю – и покажу, что я доверяю
анонимной закономерности,
бесформенной всевластности,
конкретной неопределенности,
и скажу, что моя самоуверенность
сплошь в рубцах,
вера в собственные силы подточена тайной,
что у мечты есть тень.
Подтвержу, что я вчера во сне видел,
как Нептун мне грозит пальцем.
Я – ученица девятого класса средней школы
(неужели моя прапрабабушка была купчихой?).
Я толстая и печальная сортировщица писем
(моя надежда – получить новости
по индексу Близнецов),
я – йог, кандидат физико-математических наук.
У каждого из этих людей есть свое имя, фамилия, отчество,
но общий образ пока что скрывается
под псевдонимом, –
пауза наливается, как яблоко,
и тетива сомнения натянута до предела.
Но вот отстегивается один кошелек, другой,
и теперь – всё новые и новые покупатели,
объединенные заговором доверительной неуверенности,
совершают языческий ритуал.

– "Аркадий Куприянович – фондооснащенность.
Аркадий Куприянович –
недовыполнение по поставкам," –
мне надоело!
Он снимает шляпу, пальто,
бросает на спинку стула шарф.

– Хваток, мужики.
Завязываю.
Перехожу на сок.
Комкает рубашку,
мнет брюки
и машет галстуком.

– А если тебе нужен Лешка,
пожалуйста, –
иди,
я ведь не держу!
Бросает майку "Аполлон"
на ветку,
ходит вокруг,
выбрасывает руку вперед
и чихает.

– Нет! Все! Я не буду!
Не приставайте ко мне с кашей!
За папу и за маму –
нет сил.
Ползает на четвереньках
по накрахмаленной салфетке,
выглядывает из-за стола,
а только воспитатель приблизится к нему –
кусается!

– Аааааааааааааааааа!
– Оооооооооооооооо!
– Уууууууууууууууу!
Мама стягивает с него подштанники,
хлопает по попе, улыбаясь,
и он исчезает. Всё.
Он теперь
инопланетянин.
Конец.

– А почему у вас, товарищ Культяпов,
галстук такого же фасона, как мой? –
спускает собак начальник.
– Опыт, как вы знаете, критерий истины, –
блуждает в трех соснах доцент Пуханцов, –
поэтому я прошу попробовать.
– Эй вы, сначала на меня помолитесь,
а потом уж мойте пол! –
плюет против ветра молодой поэт.

Живешь за скобками бытия,
всё равно как ремарка.
Пьяный ямщик, холостой Фигаро,
вихляющий проселок.
Атлант трепа.
Линза, мочальный хвост, разведчик, домашний попугай,
Подножка министру. Анекдот.
Сколько можно быть официантом,
пора сесть за столик и заказать шампанское!
Хватит чистить обувь у входа в метро,
пора самому надеть скорохода
и в театр!
Пусть Фрейд выйдет из подполья!
Кончай лазать, мяукая, по помойкам,
в хате мыши вкуснее!
Приведем заброшенные сады в порядок!
Перебьем фарфоровые вазы Зимнего!
Перестреляем всех заложников
и сами будем водить самолеты Пан Американ
и Аэрофлота!
Придем на прием к президенту босыми
и в рваной одежде!
Трахнемся с негритянкой на Красной площади!
Обкуримся марихуаной и умрем на пляже
Канарских островов!

– Дайте, пожалуйста,
наждачную бумагу для вилок, –
Кожемякин отслюнявил червонец.
– Нет, я не против, совершенно не против, –
отталкивает воздух от себя Ян Подъяблонский
и отходит в поклоне к двери.
– Ну щасс, щасс! –
прошипела Плюгавкина и так посмотрела,
что заскрипели глаза.

Разумеется, пластинки, которые ты крутишь с утра до вечера,
лучше всех рассказывают о твоем настроении, они
лепят тебя, строят душу, шлифуют чувства,
а через неделю уже новая эра.
И ты, конечно же, уверена, что рано или поздно к тебе во двор
спустится гитарист на летающей тарелке
и исполнит – по пояс в искусственном паре – признание в любви.
Это само собой. Но рано или поздно и ты узнаешь,
что женщина, если потупляет очи, смотрит не на землю,
но сначала на левую бровь, потом на нос, а потом на правую бровь,
не прыскает, но поощрительно улыбается,
и курит только затем, чтобы показать изящную кисть.
Но это не все. Можно, к слову, пойти в дискотеку
и превратиться на пару часов в робота-молнию,
отправиться по грибы и с удовольствием заблудиться на заранее обговоренное время,
залезть на крышу и поплевывать черешневые косточки.
Просыпаюсь утром и чувствую:
сегодня, именно сегодня должно случиться
что-то прекрасное и высокое,
простое и неожиданное, –
и кажется, птиц стало больше,
так громко они распелись,
и небо синее, –
сегодня, как раз сегодня
что-то должно случиться,
что изменит мою жизнь, –
и вся я готова лететь,
аж кружится голова, –
что-то чудесное и близкое, –
и я знаю, что весь день буду
как натянутая струна –
только дотронься, и вся заиграю,
и запою,
расцвету,
влюблюсь.
Неправда, что будущее безмолвно, оно поет на сто голосов,
неправда, что не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха,
оно цветет, как весной природа, зовет, приглашает,
оно здесь – за поворотом дома.
А что пока? А пока, слава Богу, в сутках сорок восемь часов,
белому пуделю ужасно нравится укладываться под стол
и греть шерстью твои щиколотки,
а Екатерина Сергеевна и до смертного часа не сможет
исчерпать умиления, рассказывая, как ты училась
на двойки и на пятерки без водораздела между ними.
Море, по которому шествует пароход мечты, спокойно,
волны уютно покачивают нетающие льдяшки бликов,
капитан свежевыбрит,
от горизонта до горизонта свежий, ликующий, яркий воздух!

НАСТАВЛЕНИЯ

От трапезы встав, следует руки помыть.
С влажными ногтями спать нежелательно,
Пищу вкушая, не следует ее порицать,
с настроением надобно есть ее.

Жилище богов, упряжного быка,
ухоженное место, благочестивца, святыню,
перекресток и мудреца –
лучше всего обходить по правую сторону.

Кто разбивает комья земли, рвет траву
и ногти грызет – не жилец на свете.

Чужестранца ли, земляка – обязательно накорми.
С Учителем по щедрости поделись.

Предложи родителям сесть, оказывая неустанно почести.
Чтущий почтенного награждается веком, славой и счастьем.

Благопристойным называют того,
кто не гадит на царской дороге,
среди стада коров и на зеленых посевах.

На солнце восходящее и обнаженную жену
чужого – глядеть не желай.
Законное совокупление должно совершать
в уединении и тайне.

В храме и среди священных коров,
во время лечебного обряда и при чтении Книги –
действуй правой рукой.

Подстригающему себе бороду, чихающему
и вкушающему пишу,
а также болящему – пожелай здоровья.

Мочиться на солнце не надо,
как и смотреть на свои испражнения.

Зло, сокрытое злым, вернется на злого.

ДЕРЕВЬЯ

Лист, кора, плод и цветок увядают от зноя.
Увянув же, отпадают, – выходит, у них есть осязание.

От порыва ветра, грома и молнии могут полопаться плоды и листья.
Звуки же принимает слух.
Растения, выходит, всё слышат.
Ползут во все стороны и обвивают стволы – лианы.
Но без зренья – дороги не отыскать.
А это значит, что корненогие зрят.

Зловонят и благоухают,
и различными смолами оздоравливаются,
цветут – у них есть обоняние.

Корнями пьют воду и заболевают от воды,
водой же лечатся – стало быть, у деревьев есть вкус.

Подпиленные, они снова вырастают
навстречу страданью и радости.
Вот поэтому я вижу в растениях душу.
Не бессознательно растут деревья.

ПЛОДЫ

Что бы и когда бы ты ни содеял, –
рано или поздно вкусишь от плода дел своих.

Рассеивают по свету существа,
подневольные судьбе, свои деяния,
но непременно приходит день,
когда все они уплотняются до одного плода.

Как цветы, а потом и плоды, безо всякого понуждения
не пропускают своего времени года, так и все совершенное до этого
сказывается в заповеданный срок.

Достижение и поражение, уважение и презрение,
появление – исчезновение снова и снова
распускаются и сворачиваются
в многообразных судьбах.

Скорбеть ли тебе суждено, суждено ли счастье –
все от тебя зависит.
Ибо от отцовского семени и из лона матери
ты идешь, и не раньше и не позже
вкусишь от плода своего прежнего существования.

Все, что сам совершил, старцем ли, юношей,
рано или поздно возвратится к тебе
созревшим плодом.
Как теленок во стаде на тысячу голов
находит мать, так и поступок настигает однажды
совершившего его.

Зоркая искра в глазах
и жесткая линия рта –
блистательная гетера
разговаривает со мной.
Я ухожу в защиту.
Каждая ее фраза:
– Представьте себе,
я лишь недавно узнала, что Смоктуновский родом
– из Сибири – и такая удивительная
организация души! Вот я и удивляюсь:
если бюст Александра Македонского
в Исакиевском соборе,
это не значит, что он святой! –
ткет гобелен интонаций,
ощупывает, как костоправ,
мое настроение – нет ли вывиха.
Она держит зеркальце над листком,
а я, глядя на отражение,
вывожу пером
параллелепипеды, трапеции, призмы.
Разговор движется шагами кошки,
и чем дольше я здесь,
тем бархатистее свет.
– А у вас уютно.
Мне очень приятно.
– Спасибо.

Я кладу яблоко рядом с аквариумом.
Она думает.
Должны же быть какие-то символы
в отношениях мужчины и женщины!
Без сомнения.

– Трапецию взять или призму? –
спрашиваю.
Она: надо бы.
Я же протыкаю бумагу на колючке кактуса.
Так и знайте.

Пауза.

Чехов.

Без сомнения.
Я и она.

Но вот я замечаю,
как взгляд ее растворяется в воздухе,
линии лица
размывает печалью,
понимаю, что кардинал Ришелье
или японское кимоно
совсем не скучают по ней,
и начинаю свою контратаку:
– Клубнику лучше всего засаживать
перед дождями – только надо непременно
выполоть сорняки! И конечно:
бензин и солярка – это очень разные вещи.

Вскоре появляется альбом фотографий.
Сумеречная звезда, пронзенная кактусом,
испускает воздух.
Я опускаю яблоко в аквариум.
В атмосфере комнаты что-то неладное.
В букете раздумья
сплетаются
разочарованное ожидание,
прогорклая надежда,
ищущая неудовлетворенность
и что-то еще.

Пора. Надо. Самое время. Да.
Она нежно и внимательно гладит
кошку Маркизу,
а я всовываю, всовываю, всовываю
в левый полуботинок
ногу.

Только потому,
что один ездит на белом коне
по коридорам издательств,
другой носит засаленный пиджак
и грязные туфли –
хотя мог бы быть доктором наук,
так он пунктуален
в своих мыслях.

Вся его жизнь –
оскорбление.
И он всей жизнью отвечает ему.

Вот он – вызов равнодушием
иерархии и престижу.
Потому, что из ваших душ
прет навозом,
я ассенизатор в действительности.

Я мог бы разговаривать с ним
о Мандельштаме и бионике,
Фолкнере и обериутах,
но прохожу молча,
едва кивнув головой.

Как мне рассуждать о физиках-сторожах
или философах-электриках,
когда я сам –
спекулянт чувств – пишу стихи!

По улице проходит
вслед за лошадью двухметровый Лев Толстой
и боронит асфальт.

Не ищи меня.
Не ищи меня
ни на крыше опрокинутой многоэтажки,
НИ в ее солнечных подвалах.
Меня уже нет.
Словно Вселенная,
распухал я от страдания,
пока однажды не лопнул.
И тогда я почувствовал,
как в моих мозгах шевелятся реки
и как произрастают камыши
на побережьях кишок.
Заткнул уши и услышал,
как сгорают черные костры туч
и как мычит земля,
когда ей больно.
Лег спать среди корней саксаула
и утром, которое длилось четыре века,
как и они, потянулся.
Так что не ищи меня.
Лучше побели стены этой комнаты,
в которой меня нет.
Стены, которые обучают
своих неграмотных жильцов
азам терпения.
А потом отвори окно.
Там – за измятыми тряпичными крыльями,
которые лежат на обочине дороги,
там, за всеми скрипками и виолончелями,
вдавленными в асфальт металлическими катками,
там, за холодным камнем,
который вырос у меня во рту, пока я молчал,
вот там буду я:
бывший мертвец,
подсудимый архангел,
оловянный герой.

Недавно я прочел
одно индейское предание.
Пересказываю его вам.
Возвышалась за труднопроходимой пустыней
высокая-высокая гора, и многие смельчаки
пытались покорить ее.
Однажды старейшина племени созвал всех юношей
и сказал: "Идите же!
А тот, кто не сможет дойти,
пусть возвращается
с веткой растения,
которое в том месте будет расти."
Многие возвращались:
первый краснокожий доставил вождю
семена редьки, редиса и моркови:
– Вы Александр Николаевич Кудрявый?
– Ну, допустим, я.
– Распишитесь, пожалуйста.
Второй свалил с плеча
мешок кедровых орехов:
– Значит так, приятель,
получил свою долю, и отвал!
Третий преподнес в хрустящей упаковке
корень женьшеня:
– Примите же,
так сказать,
в знак нашего уважения.
Индейцы останавливались в пустыне
и у подножья горы,
у первой каменной осыпи
и на полпути.
Но тот, кто вернулся последним,
пришел с пустыми руками.
Он взобрался на вершину горы, он побывал на краю света,
и для его победы не надо было
никаких свидетельств и знаков.
Ибо там не было растений.
Ибо там вообще ничего не было.