Разные стихи * Евгений Заугаров

* * *

Мне все равно, какой сегодня день,
хотя известно, что по гороскопу
он был благоприятным, но, поскольку
я снова вижу собственную тень
и слышу лампы похоронный зуммер,
догадываясь о кончине дня,
я рад, что день не пережил меня,
и рад вдвойне, что я ещё не умер.
Какое счастье чувствовать, что жизнь,
пусть бренная, закончится не скоро,
пусть голосу не вырваться из хора,
как времени - из часовых пружин,
пусть я один, и мне сейчас так плохо,
что моя жизнь единственно чего
достойна - это крика одного,
живущего меж выдоха и вдоха.

* * *

Электропоезд проехал немного дальше,
чем нужно. И здесь, в непривычном месте,
в тени акаций мерно звучало
что-то незнакомое - тихо-тихо.
Пассажиры, рассказывая что-то друг другу,
показывали солнцу себя с разреза.
В солнечных зайчиках грелись руки,
ставшие пятернями на фоне солнца.
А там, за окном, направо, в тени,
отброшенной поездом на остановке,
было почти темно: зелень, умбра.
Птицы крыло, как рука с пилой,
монотонно билось о ржавую бочку,
осторожные глазки каких-то красных
цветов иногда появлялись в чаще.
Все смотрели вперёд. Плакал ребёнок.

* * *

Любовь, что довелось мне испытать
когда-то - лет, наверное, уж десять
назад, а то и более, - была
причиной бесполезной писанины,
опять же - отвращения к себе
и ненависти к людям. Ну и что?
Ведь если бы всё было по-другому:
к примеру, проводил бы я её
до дома, даже если б не хотел
переться в переполненном трамвае
в такую даль, тем более рискуя
обратно возвращаться на своих
двоих... ну, так о чём же я?.. ах, да -
до дома... И она бы мне дала:
я рисовал в своём воображенье
детали вроде звёзд над головой,
безлюдной улицы, её дыханья.
Пусть так, но я соврал бы сам себе,
случись всё так... Ведь знал наверняка,
обманывал себя, куда-то ехал,
о чём-то говорил, чего-то ждал...
Но слава Богу! - он меня избавил
от скуки, порождаемой любовью,
хотя и наградил другою скукой.

* * *

Это было три года назад:
как-то раз, в середине апреля
мы сидели с тобой у окна
за бутылкой сухого вина.
Говорили уже невпопад.
Наши тени, мне помнится, еле
выделялись на фоне стены,
за которой нам были слышны
разговоры нетрезвых соседей...
Ты подумай! Неужто и третий
год прошел нашей жизни с тобой?
Кто мы? Что мы? Причём тут усталость?
На оклеенной кухне тупой
нож лежит, и на нём - побежалость:
видно, кто-нибудь грел на газу.
В холодильнике несколько банок,
у мороженой рыбы в глазу
недовольство. Что, встав спозаранок,
мы с тобой будем делать, как жить?
Я, к примеру, давно не способен
ни к чему, кроме, разве что, вирш.
Но опять же, кого удивишь
ныне этим? Дай Бог накопить
недостойному несколько сотен,
говоря это задним числом,
и заняться другим ремеслом.

* * *

Бесполезными, красивыми вещами
окружу я свою жизнь, насколько хватит
содержимого дырявого кармана,
силы мышечной и слабости сердечной.
Пусть стоят они на пыльном пианино,
пусть тенётами седыми зарастают,
я не буду к ним притрагиваться тряпкой,
буду вечерами любоваться ими.
Для того и существую. Счастье жизни -
это знать, что в мире что-то существует,
покрывается тенётами и пылью,
(это прошлое твоё стихотворенье
закрывается исписанной страницей)
существует вне тебя, гораздо дальше,
может быть, на недоступном расстояньи,
или здесь, на запылённом пианино
с исцарапанною крышкою, откуда
вещи смотрят на твоё существованье.

* * *

Чем громче шум на улице, тем тише
волнение души, как будто свыше
ничто её дыханьем не колышет.
И нить судьбы, повисшая над бездной,
не шелохнётся. Виден купол звездный
да золотистый месяц поднебесный.

* * *

Фонари горят в глуши вселенной,
на краю галактики спиральной,
как печален свет люминесцентный,
фонариный свет голубоватый.
Свет струится, медленный, прозрачный,
исчезает в чёрном пианино,
на стене висят квадраты света.
Тише - не доносится ни звука.
Так проходят световые годы,
километры времени глухого,
и к губам прикладывают палец -
тише, тише, не тревожьте время.
Отчего спокойны лица спящих?
Кто лежит с открытыми глазами?
Кто там над людскою колыбелью
в светлом платье медленно склонился,
чтоб поправить складку одеяла
и поцеловать на сон грядущий:
Бог и свет и время нераздельны.
Фонари горят в глазах и в линзах
всех очков, всех фотоаппаратов
и других оптических приборов.
Фонари везде - в морях и в лужах,
в освещённых изнутри витринах
и в разнообразии товаров,
выставленных ночью на продажу -
нету покупателя ночного.
Кто же позаботится о свете,
кто его найдет в глуши вселенной,
кто из нас не даст ему погаснуть
иль по крайней мере соизволит
свечку, свечку тонкую поставить,
чтобы воск закапал ему брюки?

* * *

Всю жизнь бы я шёл до окна,
не зная того, что я прожил.
Светила бы где-то луна,
роняя задумчиво на
поверхность ушедшего прожелть.
Я шёл бы к окну, как ко дну.
И путь мой, ни много ни мало,
подвластен бы не был уму.
Отчаявшись, я б на луну
взглянул, и меня бы не стало.

* * *

"Смотри, ты видишь синий абажур,
вон там, чуть-чуть левей, под потолком?
Надень очки и обрати вниманье
на маленькие вспышки белизны
вокруг него". "Привидится же спьяну!
Болезнь незакрывающихся глаз."
"Ну полно, не пугайся, это только
ночные насекомые - жучки,
стрекозы, бабочки, другая мелюзга,
крылатые ночные организмы,
похожие на белые снежинки.
Вообрази, что каждая снежинка
несёт в себе бесплотное подобье
слепого лётчика, который отпустил
штурвал, отдав себя на волю Бога,
и тот его вращает по спирали.
Давно пустуют топливные баки,
заглох мотор, а он ещё летит
в своём миниатюрном синем небе,
и синие глаза его открыты."
"Признаться, я завидую тому
пилоту, не имеющему плоти.
Поскольку он, в отличье от меня,
имеет за спиною только крылья.
Но как же его выпустил диспетчер?"

* * *

Пора ни о чём не заботиться мне.
Количество свежего воздуха не
уменьшилось. В щель между рамой и за-
навеской по-прежнему смотрит звезда,
лишь ветер её иногда заслоня-
ет листьями чёрных кустов от меня.
Тогда ей, наверное, перестаёт
быть виден мой взгляд, но она не сдаёт
позиций, хотя ей осталось совсем
немного: проходит каких-нибудь семь
коротких часов, и июльская ночь
обычно кончается. Чтобы помочь
звезде не погаснуть, достаточно, в грудь
набрав никотина побольше, заснуть.
И время удобно для этого. Су-
ществует для этого. В пятом часу
окно представляется просто пятном,
виной сему - свет, привлеченный окном,
какой-то зелёный сегодня. Источ-
ник света не виден. Волшебная ночь!

* * *

Положусь на усталость. Она меня не подведёт
и поможет заснуть. Завтра утром другие законы
будут властвовать мной -
надо будет бороться за что-то...
Я не знаю, как мне они осточертели - все эти
постоянные эксперименты, попытки, потуги
на какую-то жизнь: результаты невзрачны, убоги.
Например, рассмотрев повнимательней некий предмет,
обнаруженный мною примерно в четыре утра
(я включил специально для этого лампу), вернее -
я СЕБЯ обнаружил сжимающим этот предмет,
неизвестно каким оказавшийся образом в пальцах, -
я увидел... какую-то дрянь, что-то чёрное - с виду
сгусток грязных волос или даже... стесняюсь сказать.

* * *

В сером-сером городе зажглись
фонари. Ещё не наступил
вечер, а они уже зажглись -
жёлтые, как все на свете солнца
или фиолетовые, как
море, освещаемое в полночь
вспыхнувшей под облаком зарницей.
В некоторых дальних фонарях
чувствуется близость к городским
звёздам, что появятся позднее,
где-то в полдвенадцатого, если
там, куда смотрю, не будет туч,
смога, дыма, прочих испарений,
что мешают мне смотреть на звёзды,
звёздам же - следить, переливаясь,
за моей пришибленной походкой.
Фонари, как родственники звёзд,
склонны вызывать все те же чувства,
что и звёзды. Если посмотреть
на фонарь вблизи, можно заметить
лампочку с дрожащею спиралью,
либо - галогеновый источник,
бьющийся под кварцевым стеклом:
иногда он жёлт, а иногда
бел до синевы, но чаще - жёлт.
В сером-сером городе зажглись
фонари. Их бледное сиянье
разлилось по улицам, проникло
в подворотни, осветило пьяных,
полилось всё дальше, дальше, дальше...,
заглянуло в тёмные подъезды,
выманив оттуда котофеев...
Кто-то прошептал: "...тепло сегодня,
да и ветер стих, как бы не сглазить,
ночью ожидается гроза".
Кто-то повторил, наверно теле-
визор или радиоприёмник:
"ночью ожида..." и, недокончив
фразу, заморгал зелёным глазом.

* * *

Ночь. Полыхание газа
на кухне. Около часа
или начало второго.
Ни звука. Радиолампы
безмолствуют. Головного
мозга кристалл сжимают
тьмы мохнатые лапы.
Шершавые сигареты.
Ни звука. Собаки лают.
Ночь. Думаю, где-то
без двадцати пяти
три. Я хочу пойти
на железнодорожный мост
осмотреть пути.
Там, между белых рельс,
красных сигнальных ламп -
васильки, васильки.
Поезда поздний рейс,
склады "Саратовснаб" -
глаза мои велики,
будто читаю некий
перечень грузов: изгарь
всякая, фосфор, нефть,
металлопрокат, печные
выломки, якоря, переводы
стрелочные. Ночь - порожний
вагон, загнанный маневровым
тепловозом в тупик. Ночь -
лисьи хвосты за Базарным
Карабулаком. Ночь -
жёлтое в тёмно-синем,
оранжевое в гробовом.
ночь - первый автобус.
Деньги при выходе. До
подстанции. Остановите.

* * *

И опять мимо мрачных вокзальных строений,
одинаково мрачных и ночью и днём,
где дымы расползаются в северном ветре,
где в течение часа проходит примерно
восемь-девять машин, да и то с тормозным
ярко-красным сигналом, где ты задыха...
задыхаешься, чувствуя дрожь в локтевых
и коленных суставах, что симптоматично
для таких ситуаций... Как руки дрожат!
Третий час. Слава Богу, осталось полпачки...
Как тепло и уютно, наверное, в зданьях,
из которых исходят дымы. В этот час
только дым поднимается в чёрное небо,
да ботинки скользят по пустому шоссе.
Лишь ботинки скользят, лишь дымы уползают
в одинаково чёрное небо, в пустоты
мирового пространства, где звёзды, кометы,
словно окна в огромных ночных поездах:
под колёсами трупы различных животных,
на которые смотрят с мостов фонари,
отражё... преломлённые в лужах мазута.
А в строеньях вокзальных электротепло
поднимает чучмеков с колен. Раздаётся
резкий голос диспетчера: поезд такой-то
прибывает... с хвоста... Находясь на вокзале,
ты пытаешься вспомнить, о чём ты подумал,
помнишь только, что мысль показалась безумной
и похожей на то, что творится вокруг:
например - вот на этот пожарный рукав,
что висит возле двери в мужской туалет,
нет, скорее - на сам разговор в туалете,
где сверчки поднимаются с мокрого пола,
угрожающе выпятив нижнюю челюсть.
В крайнем случае можно сослаться хотя бы
на пустое шоссе, уходящее вдаль,
на шоссе с одиноким ночным пешеходом,
рассуждающим о направлении ветра.

* * *

Связка ключей, забытая на столе,
может пролежать тысячелетие,
прежде чем я вспомню о ней.
Вечер, окружающий эту вещь,
будет достаточно светлым, чтобы,
не включая электрического освещения,
различить её блеск.
Внешний вид этой связки вряд ли
сильно изменится. Я обычно
не обращаю внимания на такие мелочи.

Евгений Заугаров
* * * Мне все равно, какой сегодня день, хотя известно, что по гороскопу он был благоприятным, но, поскольку я снова вижу собственную тень и слышу лампы похоронный зуммер, догадываясь о кончине дня, я рад, что день не пережил меня, и рад вдвойне, что я ещё не умер. Какое счастье чувствовать, что жизнь, пусть бренная, закончится не скоро, пусть голосу не вырваться из хора, как времени - из часовых пружин, пусть я один, и мне сейчас так плохо, что моя жизнь единственно чего достойна - это крика одного, живущего меж выдоха и вдоха. * * * Электропоезд проехал немного дальше, чем нужно. И здесь, в непривычном месте, в тени акаций мерно звучало что-то незнакомое - тихо-тихо. Пассажиры, рассказывая что-то друг другу, показывали солнцу себя с разреза. В солнечных зайчиках грелись руки, ставшие пятернями на фоне солнца. А там, за окном, направо, в тени, отброшенной поездом на остановке, было почти темно: зелень, умбра. Птицы крыло, как рука с пилой, монотонно билось о ржавую бочку, осторожные глазки каких-то красных цветов иногда появлялись в чаще. Все смотрели вперёд. Плакал ребёнок. * * * Любовь, что довелось мне испытать когда-то - лет, наверное, уж десять назад, а то и более, - была причиной бесполезной писанины, опять же - отвращения к себе и ненависти к людям. Ну и что? Ведь если бы всё было по-другому: к примеру, проводил бы я её до дома, даже если б не хотел переться в переполненном трамвае в такую даль, тем более рискуя обратно возвращаться на своих двоих... ну, так о чём же я?.. ах, да - до дома... И она бы мне дала: я рисовал в своём воображенье детали вроде звёзд над головой, безлюдной улицы, её дыханья. Пусть так, но я соврал бы сам себе, случись всё так... Ведь знал наверняка, обманывал себя, куда-то ехал, о чём-то говорил, чего-то ждал... Но слава Богу! - он меня избавил от скуки, порождаемой любовью, хотя и наградил другою скукой. * * * Это было три года назад: как-то раз, в середине апреля мы сидели с тобой у окна за бутылкой сухого вина. Говорили уже невпопад. Наши тени, мне помнится, еле выделялись на фоне стены, за которой нам были слышны разговоры нетрезвых соседей... Ты подумай! Неужто и третий год прошел нашей жизни с тобой? Кто мы? Что мы? Причём тут усталость? На оклеенной кухне тупой нож лежит, и на нём - побежалость: видно, кто-нибудь грел на газу. В холодильнике несколько банок, у мороженой рыбы в глазу недовольство. Что, встав спозаранок, мы с тобой будем делать, как жить? Я, к примеру, давно не способен ни к чему, кроме, разве что, вирш. Но опять же, кого удивишь ныне этим? Дай Бог накопить недостойному несколько сотен, говоря это задним числом, и заняться другим ремеслом. * * * Бесполезными, красивыми вещами окружу я свою жизнь, насколько хватит содержимого дырявого кармана, силы мышечной и слабости сердечной. Пусть стоят они на пыльном пианино, пусть тенётами седыми зарастают, я не буду к ним притрагиваться тряпкой, буду вечерами любоваться ими. Для того и существую. Счастье жизни - это знать, что в мире что-то существует, покрывается тенётами и пылью, (это прошлое твоё стихотворенье закрывается исписанной страницей) существует вне тебя, гораздо дальше, может быть, на недоступном расстояньи, или здесь, на запылённом пианино с исцарапанною крышкою, откуда вещи смотрят на твоё существованье. * * * Чем громче шум на улице, тем тише волнение души, как будто свыше ничто её дыханьем не колышет. И нить судьбы, повисшая над бездной, не шелохнётся. Виден купол звездный да золотистый месяц поднебесный. * * * Фонари горят в глуши вселенной, на краю галактики спиральной, как печален свет люминесцентный, фонариный свет голубоватый. Свет струится, медленный, прозрачный, исчезает в чёрном пианино, на стене висят квадраты света. Тише - не доносится ни звука. Так проходят световые годы, километры времени глухого, и к губам прикладывают палец - тише, тише, не тревожьте время. Отчего спокойны лица спящих? Кто лежит с открытыми глазами? Кто там над людскою колыбелью в светлом платье медленно склонился, чтоб поправить складку одеяла и поцеловать на сон грядущий: Бог и свет и время нераздельны. Фонари горят в глазах и в линзах всех очков, всех фотоаппаратов и других оптических приборов. Фонари везде - в морях и в лужах, в освещённых изнутри витринах и в разнообразии товаров, выставленных ночью на продажу - нету покупателя ночного. Кто же позаботится о свете, кто его найдет в глуши вселенной, кто из нас не даст ему погаснуть иль по крайней мере соизволит свечку, свечку тонкую поставить, чтобы воск закапал ему брюки? * * * Всю жизнь бы я шёл до окна, не зная того, что я прожил. Светила бы где-то луна, роняя задумчиво на поверхность ушедшего прожелть. Я шёл бы к окну, как ко дну. И путь мой, ни много ни мало, подвластен бы не был уму. Отчаявшись, я б на луну взглянул, и меня бы не стало. * * * "Смотри, ты видишь синий абажур, вон там, чуть-чуть левей, под потолком? Надень очки и обрати вниманье на маленькие вспышки белизны вокруг него". "Привидится же спьяну! Болезнь незакрывающихся глаз." "Ну полно, не пугайся, это только ночные насекомые - жучки, стрекозы, бабочки, другая мелюзга, крылатые ночные организмы, похожие на белые снежинки. Вообрази, что каждая снежинка несёт в себе бесплотное подобье слепого лётчика, который отпустил штурвал, отдав себя на волю Бога, и тот его вращает по спирали. Давно пустуют топливные баки, заглох мотор, а он ещё летит в своём миниатюрном синем небе, и синие глаза его открыты." "Признаться, я завидую тому пилоту, не имеющему плоти. Поскольку он, в отличье от меня, имеет за спиною только крылья. Но как же его выпустил диспетчер?" * * * Пора ни о чём не заботиться мне. Количество свежего воздуха не уменьшилось. В щель между рамой и за- навеской по-прежнему смотрит звезда, лишь ветер её иногда заслоня- ет листьями чёрных кустов от меня. Тогда ей, наверное, перестаёт быть виден мой взгляд, но она не сдаёт позиций, хотя ей осталось совсем немного: проходит каких-нибудь семь коротких часов, и июльская ночь обычно кончается. Чтобы помочь звезде не погаснуть, достаточно, в грудь набрав никотина побольше, заснуть. И время удобно для этого. Су- ществует для этого. В пятом часу окно представляется просто пятном, виной сему - свет, привлеченный окном, какой-то зелёный сегодня. Источ- ник света не виден. Волшебная ночь! * * * Положусь на усталость. Она меня не подведёт и поможет заснуть. Завтра утром другие законы будут властвовать мной - надо будет бороться за что-то... Я не знаю, как мне они осточертели - все эти постоянные эксперименты, попытки, потуги на какую-то жизнь: результаты невзрачны, убоги. Например, рассмотрев повнимательней некий предмет, обнаруженный мною примерно в четыре утра (я включил специально для этого лампу), вернее - я СЕБЯ обнаружил сжимающим этот предмет, неизвестно каким оказавшийся образом в пальцах, - я увидел... какую-то дрянь, что-то чёрное - с виду сгусток грязных волос или даже... стесняюсь сказать. * * * В сером-сером городе зажглись фонари. Ещё не наступил вечер, а они уже зажглись - жёлтые, как все на свете солнца или фиолетовые, как море, освещаемое в полночь вспыхнувшей под облаком зарницей. В некоторых дальних фонарях чувствуется близость к городским звёздам, что появятся позднее, где-то в полдвенадцатого, если там, куда смотрю, не будет туч, смога, дыма, прочих испарений, что мешают мне смотреть на звёзды, звёздам же - следить, переливаясь, за моей пришибленной походкой. Фонари, как родственники звёзд, склонны вызывать все те же чувства, что и звёзды. Если посмотреть на фонарь вблизи, можно заметить лампочку с дрожащею спиралью, либо - галогеновый источник, бьющийся под кварцевым стеклом: иногда он жёлт, а иногда бел до синевы, но чаще - жёлт. В сером-сером городе зажглись фонари. Их бледное сиянье разлилось по улицам, проникло в подворотни, осветило пьяных, полилось всё дальше, дальше, дальше..., заглянуло в тёмные подъезды, выманив оттуда котофеев... Кто-то прошептал: "...тепло сегодня, да и ветер стих, как бы не сглазить, ночью ожидается гроза". Кто-то повторил, наверно теле- визор или радиоприёмник: "ночью ожида..." и, недокончив фразу, заморгал зелёным глазом. * * * Ночь. Полыхание газа на кухне. Около часа или начало второго. Ни звука. Радиолампы безмолствуют. Головного мозга кристалл сжимают тьмы мохнатые лапы. Шершавые сигареты. Ни звука. Собаки лают. Ночь. Думаю, где-то без двадцати пяти три. Я хочу пойти на железнодорожный мост осмотреть пути. Там, между белых рельс, красных сигнальных ламп - васильки, васильки. Поезда поздний рейс, склады "Саратовснаб" - глаза мои велики, будто читаю некий перечень грузов: изгарь всякая, фосфор, нефть, металлопрокат, печные выломки, якоря, переводы стрелочные. Ночь - порожний вагон, загнанный маневровым тепловозом в тупик. Ночь - лисьи хвосты за Базарным Карабулаком. Ночь - жёлтое в тёмно-синем, оранжевое в гробовом. ночь - первый автобус. Деньги при выходе. До подстанции. Остановите. * * * И опять мимо мрачных вокзальных строений, одинаково мрачных и ночью и днём, где дымы расползаются в северном ветре, где в течение часа проходит примерно восемь-девять машин, да и то с тормозным ярко-красным сигналом, где ты задыха... задыхаешься, чувствуя дрожь в локтевых и коленных суставах, что симптоматично для таких ситуаций... Как руки дрожат! Третий час. Слава Богу, осталось полпачки... Как тепло и уютно, наверное, в зданьях, из которых исходят дымы. В этот час только дым поднимается в чёрное небо, да ботинки скользят по пустому шоссе. Лишь ботинки скользят, лишь дымы уползают в одинаково чёрное небо, в пустоты мирового пространства, где звёзды, кометы, словно окна в огромных ночных поездах: под колёсами трупы различных животных, на которые смотрят с мостов фонари, отражё... преломлённые в лужах мазута. А в строеньях вокзальных электротепло поднимает чучмеков с колен. Раздаётся резкий голос диспетчера: поезд такой-то прибывает... с хвоста... Находясь на вокзале, ты пытаешься вспомнить, о чём ты подумал, помнишь только, что мысль показалась безумной и похожей на то, что творится вокруг: например - вот на этот пожарный рукав, что висит возле двери в мужской туалет, нет, скорее - на сам разговор в туалете, где сверчки поднимаются с мокрого пола, угрожающе выпятив нижнюю челюсть. В крайнем случае можно сослаться хотя бы на пустое шоссе, уходящее вдаль, на шоссе с одиноким ночным пешеходом, рассуждающим о направлении ветра. * * * Связка ключей, забытая на столе, может пролежать тысячелетие, прежде чем я вспомню о ней. Вечер, окружающий эту вещь, будет достаточно светлым, чтобы, не включая электрического освещения, различить её блеск. Внешний вид этой связки вряд ли сильно изменится. Я обычно не обращаю внимания на такие мелочи.